Не пришлось ничего объяснять. Бесконечно радовало, облегчало задачу, сокращало напрасно растрачиваемое время. Поручение Кадари собрать оставшиеся в комнате вещи для Шаэни и передать той письмо (в котором внезапно нашедшийся брат уведомлял сестренку, что благодарен за усердие, но его и Риша нашли старые знакомые из Ридра, с коими эльфу да девчушке уже приходилось видеться; просил остаться у подруги и не искать, ибо сие для всех троих опасно; сам ее отыщет в нужный день) заняли совсем мало времени. Вскоре бард, успевший за пару минут собрать волосы в косу, возвратился в комнату и склонился над сумкой. Подумал о чем-то, нерешительно глянул на эльфа и открыл.
- Гансар, подлость рыжая, хвост оторву!
Склянка с желтовато-красной охрой едва не вывалилась из рук вора. Он хмыкнул и, когда эльф поднялся, направил на него Очень Удивленный Взгляд.
- Что, прости? – потом увидел крысу и отвернулся, - А, ты не мне…
Привыкнуть к тому, что твоим или созвучным именем могут называть другого, всегда сложно. Но вдвойне трудно не забывать всякий раз о присутствии комнате третьего. Риш, он и крыса.
Сообразив, что едва не принял странное высказывание на свой счет (и почти возмутился: «Это не какой-нибудь куцый хвост, это благородная коса!»), Аллен возвратился к собственным вещам, но продолжил украдкой подсматривать за Ришем.
Сейчас он соглашался простить крысе все прегрешения: прозвище, помойный вид, нелюбовь к серому племени вообще, зародившуюся с детских лет…
Крысы всех размеров становились настоящим проклятием дома тетки и кормилицы бастарда, расположенного в одном из селений близ Ридра. Там мальчишка проводил первые шесть лет жизни, покуда Эдвиг не счел сына (или попросту не вспомнил про него за кружкой особенно крепкого вина) достаточно взрослым для обучения шутовской науке. Крысы, как вспоминалось теперь, были повсюду: шуршали на чердаке, шныряли туда-сюда в низком подполе, мерещились в курятнике. Иногда, просыпаясь ночью, вздрагивал и дергался от ощущения тотчас исчезающей тяжести на одеяле. Кошку почти не приходилось кормить: сама жирела от числа и наглости серых.
Жрали цыплят, тягали новорожденных кроликов, а однажды, стоило лишь ненадолго зазеваться, загрызли крохотного слепыша-щенка. Рыженького, с белым пятном на лбу, не открывшимися глазками и пищавшего как котенок. Первый жестокий жизненный урок был именно таким, воплотился в искусанном щенке: сколько не упрашивай соседа не топить всех зверьков, едва те родятся, дать выбрать одного для себя, сколько не заботься и не выкармливай теплым коровьим молоком – Богиня или Владетель рассудят по-своему. 
Сидя теперь в «Райском уголке», старался отогнать постаревшее воспоминание: темнота, шуршание и трехлетний мальчишка лежит без движения на постели, боится дышать слишком громко или вскрикнуть – на плечо давят крохотные лапки, усы совсем легонько щекочут горло.
Мужчина едва не вздрогнул, поняв: прошедшей ночью, когда художник заснул, а менестрель «плавал» в дрёме и жаркой боли, знакомый шорох не почудился в дальнем углу.
… простить все прегрешения, если она наделена властью отвлекать Риша от воспоминаний о произошедшем. Пусть ненадолго, но может вернуть живую искру глазам, перенаправить внимание, починить поломанную куклу. Словом, если серая бессловесная тварь без видимого труда могла творить то, что никак не удавалось человеку.
- Идем. – Аллен кивнул, поднимаясь, закинул свою сумку на плечо и взял принадлежащую Ришу.
Попридержал дверь, выпуская художника в коридор («Из-за этой сволочи я не могу даже дверь открыть, не то что обнять тебя», - вспомнились слова, произнесенные вчера в кухне), на секунду отвернулся, чтобы оглядеть комнату. Не забыли они чего?
Отчаяние захлестнуло в мгновение ока. Потопило, не дало толком вздохнуть; рот дернулся. Вор мог строить хорошую мину при плохой игре, прятать раздражение, страх или симпатию, но ныкать на дно души резко наваливающуюся безнадежность его почти никогда не учили. Оттого пришлось обернуться назад, на комнату и воспоминания – нельзя показывать короткую слабость тем, кому в разы хуже.
«Если обнимешь – не сломаюсь», - несмелая улыбка.
«Только возвращайся», - почти неслышное.
«А ты можешь не уходить? Мне страшно», - робкое, боящееся смеха в ответ.
И, наконец, как тоскливое завершение череды восставших перед глазами картин:
«Мне не страшно сейчас – пока здесь ты», - пальцы сминают тапперт.
«Ты уже уходишь?» - то самое незабываемое выражение в глазах цвета неба в полдень бело-зимний.
Когда он вышел в коридор, не промедлив ни одного мгновения сверх нужного, то снова был самим собой. Держал в руках. Через силу, но…
За радостную нежность в голубых очах бард готов был отдать многое, но от увиденной пару минут назад опасливой тревоги хотелось взвыть.

На целых полчаса возвращавшегося в «Райский уголок» вора задержал подарок художнику. Теперь, завернутый в мешковину, он по-прежнему лежал в сумке и пробудет там еще очень долго – полтора месяца не пролетают в мгновение ока, оказия провести рукой по узорной деревянной крышке и с сожалением о несбывшейся улыбке бросить в печь, подберется еще нескоро.
Вручить, тускло улыбнуться и этим сказать «Я  мог прийти сюда раньше и, возможно, успеть» Аллену не хватало сил.

---------> Дом Одера Пемброка